Через месяц жизни в прошлом сознание Сапога начало меняться. Окружающие вещи стали иметь другое значение. Несложные и монотонные занятия изменили ощущение времени. Во второй части своего интервью Павел рассказывает о бытовых трудностях, сознании и об опасностях грядущего проекта.
Михаил Родин: Как ты считаешь, будут сейчас такие же ощущения – на новом проекте, где вас будет уже много? Мне кажется, ты не прочувствуешь ту же ситуацию, ведь тогда ты был там один.
Павел Сапожников: Боюсь, что нет, и это меня печалит. Но попробовать стоит. Хотя на самом деле меня напрягают условия следующего проекта: мне кажется, что добром это не кончится. Я очень надеюсь на множество существенных трудностей и страхов, с которыми мы столкнемся, потому что некая иллюзия внешних опасностей и проблем и какого-то внешнего агрессора очень разгружает атмосферу внутри коллектива. Ну и, поскольку я порядком знаком с вопросами этологии и агрессии в группах животных, я очень скептически к этому отношусь. Мне кажется, это печально закончится. У всех живых существ, не имеющих конкретной внешней опасности, начинаются проблемы внутри группы: у них нет возможности выплеснуть агрессию вовне, и они начинают выплескивать ее внутрь, что неминуемо ведет к нетерпимости, к раздражению по каждому поводу, и, соответственно, постоянному негативу, стрессу и кошмару.
Поэтому какие-нибудь медведи, змеи, тысячи комаров или что-то подобное меня скорее обрадуют, потому что это какие-то сложности, с которыми нам придется столкнуться, и я надеюсь, что они будут существенными. Во-первых, это интересно, а во-вторых, это поможет нам дружнее держаться.
Михаил Родин: Но зато вы сможете делать больше по другим направлениям – чисто реконструкторским.
Павел Сапожников: Это да, однозначно. Отшельничество и одиночное житие – это, конечно, ерунда. Думаю, это всегда было большим исключением, и ничего хорошего в этом нет. Один много не навоюет. Жить в одиночестве, не имея современных условий, которые сглаживают те бытовые проблемы, с которыми ты можешь столкнуться при жизни в одиночку, очень сложно. Даже жить, просто поддерживая себя в таком состоянии, чтобы элементарно не забомжевать, непросто – на обеспечение быта уходит все твое время, и это повергает в депрессию. В этом плане здесь как в современности, когда ты заработался на работе, и у тебя нет ни времени, ни сил на какие-то развлечения, а здесь они еще и просто отсутствуют. А несколько человек все-таки разделяют бытовые заботы, поэтому в плане пребывания здесь будет проще и комфортнее.
Михаил Родин: А что из бытовых проблем тебя раздражало больше всего? Необходимость принести воды, просто чтобы попить, или какие-то другие постоянно угнетающие тебя сложности?
Павел Сапожников: К моему собственному удивлению, меня раздражали просто монотонные вещи, отнимающие много времени: в основном, это постоянные проблемы с дровами и постоянная необходимость делать муку. Порой это доводило меня до белого каления; в конце концов, это превращается в такую каторгу, когда ты полтора дня из семи в каждой неделе тратишь только на то, чтобы заготавливать дрова. Можно, конечно, делать это три дня подряд, а потом устроить себе большой перерыв, но сути это не изменит. Чудовищное количество времени уходит только на дрова – а еще день на муку, а еще полдня на то, чтобы постирать одежду… и все это раз в неделю. Если сложить все эти несложные, но монотонные занятия, получится, что они занимают, грубо говоря, шесть с половиной дней в неделю. И, если ты потратил на какую-нибудь прогулку больше, чем полдня, у тебя начинаются какие-то бытовые проблемы, и появляется риск просто забомжевать. А это происходит, потому что хочется разгрузиться и потратить побольше времени на какие-то приятные тебе занятия: погулять, поиграть в какую-то незамысловатую игру типа «утопи орешек в луже». И все: ты постирал одежду на несколько дней позже, чем планировал, она пачкается все сильнее, а если она грязная, то и помыться можно, вроде как, не сегодня, а завтра… Это все нарастает, как снежный ком, и бороться с этим очень сложно. Я это вполне на себе испытал.
Михаил Родин: Вот ты говоришь – это можно сделать сегодня, а можно завтра… но ощущение времени и его плотности в этом смысле, наверное, тоже совершенно иное. Там у тебя как бы одно дело на один день.
Павел Сапожников: Да, абсолютно другое ощущение, просто чудовищно другое. И дело тут даже не в самом времени, которое занимают какие-то процессы (условно, закинуть в машинку вещи занимает две минуты, а натаскать и нагреть воды и потом постирать одежду руками – три часа), а в отношении к этим занятиям. В современности у тебя отношение к той же стирке совершенно мимолетное – это то, что можно сделать вечером. Здесь ты знаешь, что тебе нужно постирать одежду, и это становится серьезным пунктом в списке дел на день. И, если ты это сделал, у тебя появляется чувство выполненного долга, ощущение, что день прошел не зря, хотя, казалось бы, ты сделал ерунду, и можно было бы сделать что-то еще. Но все равно есть некое чувство удовлетворения, потому что ты сделал большое дело, и это формирует твое ощущение времени.
С желаниями – то же самое. Как это работает сейчас: ты захотел, например, заказать пиццу, ты позвонил и заказал ее. Через час тебе ее привезли. Ты не думаешь «надо бы в субботу, через три дня, заказать пиццу», это было бы странно. А в условиях раннего средневековья, по крайней мере, в условиях, в которых оказался я, такая мысль абсолютно нормальна. То есть ты просыпаешься в какой-то день и думаешь – надо сходить погулять на озеро, или надо сварить чечевицы, и это не значит, что ты сделаешь это сейчас и даже сегодня; сварить чечевицы сегодня и сварить ее через три дня – это равнозначные вещи, нет разницы, когда ты это сделаешь. Так что да, восприятие времени абсолютно другое.
Михаил Родин: Тогда получается, что твои полгода в средневековье должны по насыщенности событиями равняться, условно, двум нашим неделям. Нет ощущения, что ты провел там меньше времени, чем полгода?
Павел Сапожников: По насыщенности событиями – да. Но, с другой стороны, когда ты живешь менее насыщенной жизнью, у тебя и время тянется дольше. Ждать час на месте всегда дольше, чем тот же час чем-то заниматься; поэтому, когда ты живешь размереннее, у тебя и время тянется дольше. То есть эти полгода тянулись для меня гораздо больше, чем на самом деле. Сейчас время летит неделя за неделей, а в условиях, когда ты живешь от одной временной «зарубки» до другой, время идет чудовищно долго, потому что у тебя все плавно, спокойно.
Михаил Родин: А когда у тебя есть свободное время, и ты сидишь, ничего не делаешь, у тебя обостряются физиологические ощущения? Что вообще такое по ощущениям средневековая жизнь – вечный запах дыма, вечный холод, промокшие ноги или еще что-то?..
Павел Сапожников: Для меня средневековье – это серость, уныние и печаль. Не так, чтобы это было острой бедой, это похоже, скорее, на добрую печаль.
Михаил Родин: Это эмоции, а физиологически?
Павел Сапожников: Я бы не сказал, что ощутил какие-то особенно большие различия – я всегда достаточно комфортно чувствовал себя наедине с природой. Я не очень часто мерзну, меня совершенно не убивают мокрые ноги, я спокойно переношу сквозняки – то есть такие вещи вообще никогда меня особо не трогали. До проекта я совершенно спокойно относился к тем же ночевкам в зимнем лесу и неоднократно их практиковал – конечно, с современными палатками и спальниками, но, тем не менее, никакого ужаса или ощущения лютого дискомфорта у меня это не вызывало. Да, это не так удобно, как на диване рядом с батареей, но вполне терпимо.
Вот это ощущение суровости условий мне всегда нравилось; более того, я очень ждал на проекте момента, когда ударят морозы. Тогда можно было встать у двери, где, естественно, холоднее, и умыться водой из дубового ведра, которое у меня там стояло. Меня дико радовал тот момент, когда подходишь с утра к этому ведру (еще темно, холодно – не так, как на улице, но ощутимо холодно), разбиваешь кулаком небольшой слой льда, который там появляется за ночь, и умываешься этой водой. Она так противно затекает за шиворот, но именно в этом (и вообще в подобных вещах) я всегда находил что-то прикольное: это сурово, это «собирает» тебя, и ты чувствуешь себя брутальнее – и на проекте такого было очень много.
Михаил Родин: Вот и я хотел сказать: одно дело, когда это происходит один раз, а другое – когда это тянется изо дня в день, и каждый раз тебе за шиворот льется эта холодная вода. Не напрягает?
Павел Сапожников: Должен признаться – где-то к пятому месяцу мне нестерпимо хотелось в горячую ванну, да и вообще просто хотелось какого-то физического комфорта. Там даже случилась знаменитая история, когда я пытался наполнить горячей водой бочку. У меня была просто маниакальная идея по поводу того, что я хочу залезть в горячую воду: одно дело баня, маленькое ведерко воды, и совсем другое – залезть в такую бочку полностью и испытать комфорт. И вот я нашел такую бадью и уже через пару дней дождался оттепели. Подорвался я еще до рассвета (не мог даже спать) и начал воплощать свой план в жизнь – бесконечно греть камни, бесконечно поднимать воду из колодца и, таким образом, пытаться наполнить эту бадью горячей водой. Примерно к полудню, то есть часов через шесть-семь бесконечного таскания камней и дров, я обнаружил, что вода в бочке, естественно, абсолютно холодная. Пока греешь следующую партию, вода просто остывает, потому что бочка была примерно литров на пятьсот, а мое ведро – на шесть; то есть чисто теоретически, когда ты вольешь в бадью последнее ведро кипятка, первое у тебя уже замерзнет.
Я, конечно, расстроился. Перевернул эту бочку, вылил всю воду, залез туда и просидел там полдня в полном унынии. Чувствовал себя Робинзоном Крузо – был в романе такой момент, когда он срубил лодку, а потом понял, что не сможет дотащить ее до воды, то есть это было вне его сил. Я тоже понял, что мне это непосильно: что бы я ни делал, как бы ни старался, у меня не получится это сделать, и я впал в депрессию по этому поводу.
Михаил Родин: Сколько дней длилась эта депрессия?
Павел Сапожников: Дней пять-шесть, то есть нормальное время для таких условий. Это здесь настроение может быстро меняться, а там, если проснулся без настроения, три дня так и будешь ходить мрачным. Там замедляются все процессы – и такие в том числе.
Михаил Родин: Слушай, а вот по поводу той же бочки и прочего: меняется отношение к вещам? Сейчас нас окружает огромное количество полезных и неполезных вещей, а там это, наверное, тоже по-другому воспринимается?
Павел Сапожников: Да, конечно. Поначалу у меня было много вещей – и керамики, и всякого барахла, и отношение было одно; к концу проекта среди вещей появились любимые, например, тот же горшок: остальные потрескались, а он остался один, пусть и тоже с небольшой трещиной, но в нем все еще можно было что-то готовить. И отношение к этому несчастному горшочку становится сравнимым с отношением к живому существу: хочется, например, оплести его какой-нибудь берестой, чтобы он не разбился… То есть формируется очень заботливое отношение к вещам. Я очень расстроился, когда у меня сломался гребешок для волос – не из-за того, что мне стало нечем расчесываться (по сути, там сломалось несколько зубьев, а сам гребень остался рабочим), просто переживал, что он прошел со мной почти весь проект, а теперь сломался. И явлений такого порядка было много.
Михаил Родин: А по отношению к количеству вещей как дело обстоит? Ты понимаешь, что многие вещи универсальны, и одного ножа может хватить за всю жизнь, или наоборот – хочется какой-то специализации от вещей?
Павел Сапожников: Как раз здесь очень быстро приходишь к тому, что вещей нужно очень мало. Объективно такое огромное количество вещей на проекте было большой ошибкой – но кто бы изначально это знал. Конечно, может, именно это и помогло мне придти к этому состоянию, но там ты все-таки понимаешь, что четыре разных топора для разных видов работ тебе совершенно не нужны, потому что у тебя есть любимый топор, и ты можешь сделать им все. И одного горшка тебе хватит для того, чтобы сварить в нем кашу, а потом подогреть чай, и тебе все равно, что он отдает чечевицей – работает оно и работает… Минимизируется количество вещей очень сильно – под конец проекта среди них остались просто единицы, которыми я пользовался: нож, крошечный кусочек точильного камня от сломанной точилки, который я носил в кошельке… Вот сейчас у меня целый набор из алмазных брусков разной зернистости для заточки инструментов, и всеми я пользуюсь, а тогда мне вполне хватало кусочка камня размером три сантиметра на сантиметр – мог и топор им поточить, и нож довести, и было нормально. То есть избалованность в плане вещей проходит довольно быстро, и приходишь к минимализму.
Михаил Родин: Бывает сейчас, что ты вспоминаешь все это, заново переживаешь и начинаешь думать, что сделал бы иначе в той ситуации? Может, снится что-то?
Павел Сапожников: Нет, такого нет. Я никогда ни о чем не жалею – признаться, у меня вообще в жизни не было такого момента (ни на проекте, ни вне его), который я хотел бы снова прожить. Я вполне доволен тем, как все это было – конечно, были и ошибки, и приятные моменты, но мое «я» складывается изо всех них. По-моему, желать прожить какой-то момент из своей жизни по-другому – это отказаться от того, кем ты являешься сейчас. А это печально.
Понравилось?