Память человека так устроена, что сохраняет только хорошие моменты. Самые тяжёлые страдания через десять лет вспоминаются, как весёлое приключение. Так ли это?
Мы взяли интервью у Сапога, расспросили о том, что он помнит о проекте «Один в прошлом», что чувствует по прошествии 4 лет.
Михаил Родин: Сколько дней длился проект? Я посчитал как 180, а точнее ты можешь сказать?
Павел Сапожников: Если не ошибаюсь, 181 день.
Михаил Родин: Сейчас, когда ты об этом вспоминаешь, какая эмоция возникает у тебя первой? Какие воспоминания и ощущения приходят?
Павел Сапожников: Там было хорошо. Понятно, что память со временем оставляет только лучшие воспоминания… Тут еще дело в том, что я очень люблю одиночество, и в состоянии одиночества я могу себя сравнить с мобильником на зарядке. Когда я один – мне комфортно, я чувствую, что меня «заряжает», а когда я нахожусь в обществе людей, то наоборот – я как бы трачу свою «батарейку». У многих людей это работает наоборот: они в одиночестве как бы «разряжаются», а общаясь с кем-то, «заряжаются» энергией. У меня это так не работает. И шесть месяцев на проекте – это единственный период моей жизни, когда я чувствовал себя полным сил, потому что постоянно «заряжался». Это очень круто.
Михаил Родин: Я сейчас специально пересматриваю все видеоблоги, все материалы – и на самом деле в кадре ты не выглядишь счастливым.
Павел Сапожников: Конечно, потому что это сложно, с другой-то стороны. Жизнь в раннем средневековье, даже в какой-то ограниченной его копии, очень сложна – чисто в бытовом плане. Я все-таки современный человек и привык к электричеству, теплу, свету, интернету, обществу потребления, развлечениям, а тут внезапно все оказывается очень сложным и не заставляет чувствовать себя счастливым. Но я же говорю – прошло уже несколько лет, и я сильно идеализирую все, что происходило. А вообще, что касается воспоминаний, то у меня там было много счастливых дней; я все-таки понимаю, что у меня есть склонность лишний раз нагнетать обстановку.
Михаил Родин: Ты тогда несколько раз употребил слово «стресс» и отметил, что вообще к стрессу ты не склонен, но вот там несколько дней заставал себя в этом состоянии. От чего стресс был – ты сейчас можешь вспомнить?
Павел Сапожников: Такое ощущение у меня было только в самом начале, и потом оно исчезло. Я это связываю с тем, что я очень ждал начала проекта. Последние месяцы подготовки были очень сложными, и я думал – сейчас проект начнется, и вместе с этим начнутся тишина и спокойствие, буду кайфовать и отдыхать… а внезапно реальность очень сильно разошлась с предположениями. Меня сразу накрыла какая-то тоска по поводу того, что это надолго, что неизвестно, как это все будет. Плюс сразу навалилась куча дел, которыми постоянно нужно было заниматься; и это разочарование на меня подействовало очень гнетуще.
Михаил Родин: А ты можешь вспомнить, что конкретно вызывало стресс, какие детали? Чего боялся, что не получалось?
Павел Сапожников: С самого начала стресс вызывало отсутствие информации – мне остро не хватало информационного шума. Современные люди, и я в том числе, к нему очень привыкли. Вот идешь ты по Москве и чувствуешь на себе действие этого шума: сигналы машин, реклама, музыка в наушниках и многое другое. А здесь полный вакуум – ничего не прочесть, не послушать, ни даже спеть нет настроения… Все кругом очень тоскливо: деревья ветром шатает, ничего больше не происходит – и это очень сильно угнетает.
Михаил Родин: В голове в этот момент тоже ничего не происходит?
Павел Сапожников: Сначала происходило. Вот месяца примерно через четыре я стал очень опасаться по поводу того, что конкретно тупею – бывало, что целые дни проходили, а мыслей в голове не было вообще никаких. Но это было уже к самому концу проекта. Ты просто «плывёшь» по жизни, и тебе, с одной стороны, спокойно, а с другой – вроде бы и не очень хорошо… но и безо всяких бед. Вот ты встал, умылся, что-то поделал. Что тебе делать – ты знаешь, и делаешь это на автомате, ни о чём особо не думая, потому что и думать особо не о чем. Можно, конечно, попереживать по поводу каких-то вещей – когда печку разжигать, когда снять еду и попробовать, готова она или нет… но с точки зрения современного человека это все – абсолютная ерунда. И в голове абсолютно пусто; в какой-то момент я сильно испугался из-за этого чувства отупления – понял, что не размышляю вообще ни о чем. Я привык постоянно о чём-то думать, что-то прокручивать в голове, фантазировать, мечтать… а тут не было вообще ничего. И это стрёмное чувство!
Михаил Родин: А сейчас тебя это пугает или, наоборот, привлекает, и тебе хочется вернуться к этому «безмыслию»?
Павел Сапожников: Хочется вернуться. Во-первых, я понимаю, что теперь всё будет не так, потому что я буду не один, а во-вторых, я уже знаю, что это состояние довольно быстро возвращается назад, то есть оно не неотвратимо. А тогда меня очень сильно пугало, что это наложит на меня какой-то отпечаток. Он, наверное, и наложился, но не так фатально, как я думал.
Михаил Родин: Как ты думаешь, это ощущение пустоты в голове вызвано реалиями эпохи (таким вот средневековым образом жизни), или так бывает только в твоей конкретной ситуации одиночества?
Павел Сапожников: Я думаю – это, естественно, моё предположение, и его ничем нельзя обосновать – что это вполне нормальное явление. Просто раньше это, скорее всего, нисколько не беспокоило людей, потому что они не знали ничего иного. То есть, когда ты рождаешься и вырастаешь в такой среде, у тебя совсем другое мировосприятие.
Михаил Родин: То есть это состояние, когда все течет, и ни о чем не надо думать – это не про одиночество, а про обстановку?
Павел Сапожников: Да. Я считаю, что люди раньше были не очень «умные»: в большинстве своём, у них не было особых стимулов ни о чём думать, кроме каких-то банальных бытовых вещей.
Михаил Родин: Ну, к этому можно отнестись немного иначе: назвать это не «умом», а другим философским подходом – освободиться и быть естественнее.
Павел Сапожников: Согласен. Я не так выразился – хотел сказать не то, что они были глупые, а то, что они просто были абсолютно другие. В такой жизни хватает своей мудрости, своего разума… и, что самое интересное, со временем ты все равно начинаешь получать информацию, просто из других источников.
Михаил Родин: Какую?
Павел Сапожников: Очень сложно объяснить. Если, например, будучи городским человеком, ты приезжаешь в лес, то ты просто наслаждаешься тишиной. А здесь восприятие совершенно иное. Ты подспудно наблюдаешь, например, как дует ветер – как часто и откуда; как проходит солнце по небосводу, автоматически подмечаешь его положение и время. Прикидываешь, надует тебе поземкой под дверь снега или не надует. Из таких простых, бытовых вещей тоже начинаешь извлекать информацию – чувствуешь уровень влажности, например, и уже точно знаешь, будут ли ночью заморозки, или будет оттепель на следующий день. Там это так естественно, как здесь – почитать прогноз погоды или посмотреть на часы. То есть ты черпаешь примерно ту же информацию из других источников.
Михаил Родин: Сливаешься с природой, по большому счёту.
Павел Сапожников: По большому счёту, да.
Михаил Родин: А через какое время начинает приходить это ощущение? Сколько нужно так прожить, чтобы начать это чувствовать?
Павел Сапожников: У меня это случилось примерно на пятый месяц.
Михаил Родин: То есть уже ближе к концу?
Павел Сапожников: Да. Правда, у меня ещё был некий переломный момент, когда мне было всё безразлично, я приуныл и ни о чём особо не думал. А уже ближе к концу это стало рождаться в другой форме… но окончательно появиться оно не успело, времени не хватило – проект закончился.
Михаил Родин: То есть ты не успел полностью «словить» это чувство слияния с природой?
Павел Сапожников: Есть такое ощущение, что да.
Михаил Родин: Ещё расскажи про слияние с природой. Я помню, что ты начал обращать внимание на вещи, на которые не обращал раньше – например, ты очень жалел дуб, в который забили гвоздь, тебя это страшно раздражало и ты хотел его спасти.
Павел Сапожников: Да, было такое дело, я действительно очень от этого душевно страдал. Но там был целый ряд таких моментов. Помню, я просто смертельно обиделся на Тимофея Быковского, потому что он в какой-то из дней загнал на поле то ли трактор, то ли просто машину, и разворотил там колею. И мне было очень жалко саму землю, как живое существо – я понимал, что теперь там останется след, который нужно закапывать. У меня было ощущение, что эта земля – как некий храм, который изуродован вот таким следом, неестественным, некрасивым, техногенным… там много лет не будет расти травка, останется кочка, люди будут спотыкаться. Я понимал, что это уродливо, злился по этому поводу, хотел даже поругаться с Тимофеем, когда вернусь. Правда, меня потом немного отпустило.
С дубом было то же самое – я не понимал, кому понадобилось в этот несчастный дуб, который там растет уже триста лет, забивать гвоздь, хотя можно было просто перекинуть веревку через ветку, то есть поступить менее варварским образом. Я даже ходил туда с кузнечными клещами и пытался его выдернуть, но не получилось, потому что инструмент для этого не приспособлен. Ходил я туда несколько дней, пытался что-то сделать с этим гвоздем, но он был очень серьезный, на 150 где-то, и забили его очень глубоко, почти по шляпку. Меня очень коробили такие вещи.
Еще страшно раздражал мусор в лесу. Относительно недалеко от моего хутора в овраге была старая свалка, и я из неё даже периодически вытаскивал мусор и потихоньку сжигал его в печке. Там постоянно были оттепели, снег постепенно подтаивал, показывался мусор – стаканчики, бутылки… и коробило меня это очень сильно. Мне постоянно хотелось привести всю окружающую природу в какой-то баланс, естественное состояние, и любые вещи, которые его нарушали, меня очень сильно злили.
Михаил Родин: Но это же было не экологическое мышление? То есть ты допускал использование природы – например, вырубку леса…
Павел Сапожников: Абсолютно не экологическое. То есть, при всем этом я мог совершенно спокойно, без зазрения совести, срубить топором дерево – такой сообразный эпохе подход не входил в диссонанс с моим сознанием. Ну, хотя бы потому, что топор – вещь простая, естественная, им особо много не навоюешь, много деревьев в одиночку не свалишь, и вообще все, что он делает, тоже естественно. Он дает щепу, а не опилки, как бензопила – такие опилки у меня остались на хуторе после стройки, я их постоянно видел, и они меня раздражали. Такие вещи очень коробят взгляд, как нечто техногенное, особенно на фоне всего остального – естественного, родного. И когда ты смотришь на такие вещи, возникает чувство, похожее на ужас перфекциониста, который видит какую-то асимметрию, а ему хочется симметрии, и хочется с этим что-то сделать. У меня были похожие ощущения.
При этом такое понимание совершенно не мешает кого-нибудь убить на охоте, что-нибудь сорвать – эти вещи кажутся естественными.
Михаил Родин: Тебе это кажется естественным, как реконструктору прошлого, который умом понимает, что так делали раньше? Или это была уже внутренняя потребность?
Павел Сапожников: Скорее, внутренняя. Там есть ощущение того, что вокруг тебя – огромная природа, а ты посреди нее один, со своими физическими силами и относительно примитивным инструментом. И ты не в состоянии сделать ничего критичного: у тебя нет огромного количества мусора, чтобы все вокруг замусорить, нет бензопилы, чтобы валить деревья десятками, нет грузовика, чтобы колеи оставлять… все, что ты делаешь, оказывает очень малое влияние на природу, и в нем нет ничего страшного.
Михаил Родин: Если говорить про восприятие природы в более широком смысле, что меняется в такой ситуации? Я говорю о восприятии времени вообще, ну и о восприятии времени суток, времени года.
Павел Сапожников: Да, меняется. Во-первых, совсем по-другому воспринимается зима, нежели в современности; здесь зима – это реально спячка. Спячка для большей части природы: спят деревья, в них не течет сок; часть животных находится в анабиозе или просто меньше двигается… У людей на самом деле то же самое. Просто цивилизация это сглаживает, и в ритме современности ты этого не замечаешь. А когда ты живешь, грубо говоря, в избушке на опушке леса, это очень сильно ощущается.
Я очень хорошо помню момент, когда по весне начались оттепели (хотя и зима сама по себе была очень теплой, и посреди нее тоже часто случались оттепели), и именно первая весенняя оттепель была совершенно другой. Не знаю, с чем это связано, но какое-то биологическое ощущение того, что пришла весна, было очень ярким – такого у меня никогда в жизни до этого момента не было.
Михаил Родин: То есть ты реально, когда физически зависишь непосредственно от природы, начинаешь ощущать смену времени года так, как делают это животные?
Павел Сапожников: Да, и со временем суток – точно так же. Начинаешь как-то более полно ощущать свет: в обычной жизни я очень крепко сплю и никогда не просыпаюсь от того, что за окном светло, а на проекте я просыпался, когда сквозь щели в двери пробивались лучи рассвета. Хотя, казалось бы, физического влияния на меня это не имеет.
Михаил Родин: В общем, там ты перешел к естественному образу жизни, несмотря на то, что в обычной жизни иногда ведешь себя как «сова».
Павел Сапожников: Да. На проекте я понял, что «совы» и «жаворонки» – не ерунда, как я раньше думал. Я всегда считал, что это связано с привычкой и образом жизни. На проекте я внезапно осознал, что я «сова». Конечно, мне было удобнее жить «жаворонком» из-за естественной смены светлого и темного времен суток, тем не менее, я просыпался позже, чем наступал рассвет (хотя и гораздо раньше, чем в обычной жизни), а засыпал сильно после того, как темнело. То есть у меня все равно было смещение в сторону «вечернего» существования. Хотя в такой жизни это не имеет никакого смысла, и это неудобно: ты теряешь время утром, а вечером не спишь, но и не можешь ничего делать, потому что темно.
Михаил Родин: А к темноте какое отношение? Наверняка иное, чем в современном мире, где ты можешь просто включить свет.
Павел Сапожников: Абсолютно другое, да. Причем меня напрягала, естественно, не сама темнота, а отсутствие возможности быстро включить свет. Это очень сильно давит на психику. Сейчас, если вокруг тебя темно, ты всегда можешь (даже если по факту этого не делаешь) протянуть руку к телефону, фонарику, выключателю и быстро включить свет – грубо говоря, посмотреть, что там в темноте. А здесь вокруг тебя темнота (причем более густая, чем та, которую ты наблюдаешь, живя в городе), у тебя нет никакой возможности быстро включить свет: всё равно пройдет минута-другая, пока ты кресалом добудешь искру, раздуешь огонь. Это жутко неудобно, и это занимает кучу времени. Давит это прилично; не то, чтобы это был страх темноты, её я не боялся ни до проекта, ни во время, ни после него, но дискомфорта это доставляет изрядно. И, когда это происходит с тобой постоянно, на протяжении месяцев подряд, это изматывает, потихоньку треплет нервы.
Очень часто я жёг лишнее масло, потому что оставлял гореть огонь, чтобы не засыпать в темноте; разводил огонь зимними утрами, когда было ещё темно… То есть это были какие-то иррациональные действия, которые в общем и целом не нужны, но психологически очень разгружают.
Михаил Родин: А как думаешь, если эту ситуацию экстраполировать на мышление средневекового человека, можно предположить, что он был к этому привычен, и его это вообще не нервировало?
Павел Сапожников: Сложно сказать. Честно говоря, у меня нет однозначного мнения по этому поводу. С одной стороны да, думаю, он был более привычен; с другой – что сейчас, что в десятом веке иррациональный страх темноты у человека присутствовал, хотя её и тогда не стоило так уж бояться. Мне кажется, это инстинкт, который сохранился с очень давнего времени, и нелюбовь к темноте всегда присутствовала у людей.
Понравилось?